Елена Сазанович - Смертоносная чаша [Все дурное ночи]
– Скажите, Игорь Олегович, – начал он, – а, если бы Анна не была убита, вы бы так же продолжали заниматься грязными делишками?
Толмачевский в упор взглянул на Вано. Его взгляд стал задумчив.
– Откровенно? Впрочем, сегодняшний день я посвящу правде. Со мной это не часто случается. А точнее, случилось впервые. Я никогда не любил правды. Это привилегия нищих. Я всегда предпочитал роскошь, путь же к ней лежит через ложь. Но сегодня… За одну ночь я превратился в немощного старика. В одну ночь уместилась вся моя жизнь, прошлая и будущая. В одну ночь я по-настоящему осознал, что такое любовь, смерть, ненависть. Вы спросили, если бы не умерла Анна… Что ж, я отвечу. Я жил бы, как жил всегда. Лгал, притворялся, делал культ из вещей. Не любил людей. Презирал чувства. Впрочем… – Он безнадежно махнул рукой и повернулся к нам спиной: он не хотел, чтобы мы видели его слезы, его слабость.
Вано сделал последнюю попытку убедить Толмачевского назвать имя убийцы, хотя и не верил в успех:
– И все же, Игорь Олегович, вы должны назвать имя преступника. Мы можем сейчас же поехать с вами. Одному вам опасно туда ехать. Я прошу вас…
– Нет, – категорично отрезал он. – Это мое решение. Со вчерашнего вечера я не боюсь опасностей. И, поверьте, позднее я все объясню, абсолютно все. Мне терять нечего. Самое дорогое я уже потерял. Единственного человека, который любил меня, прощал мне абсолютно все. Она была удивительной женщиной! Она презирала ложь в отличие от меня. Она боролась с моей нечестностью и до конца дней не могла смириться с тем, что я такой. Но при этом любила… Кто еще мог любить меня?
– В таком случае… – Вано пожал плечами. – Мы обязаны вас задержать силой. У меня нет санкции на ваш арест. Но при сложившихся обстоятельствах это не имеет значения, и, если потребуется, я отвечу за самоуправство.
– Вы не имеете права, – холодно ответил Толмачевский.
– Может быть, – согласился мой друг, – но так же я не имею права вас отпускать: слишком велик риск. Уже убиты два человека: Стас Борщевсий и его бывшая возлюбленная – Анна.
Толмачевский схватился за голову.
– Вы не там ищете, господа. Запомните! Анна никогда не была любовницей Борщевского! И никогда не была замужем! Тем более за каким-то скульптором. Шерше ля фам! Ищите женщину! Но запомните: Анна здесь ни при чем! Пока я вам ничего более определенного сказать не могу. И хорошо, если вы обещаете… Мы поедем туда вместе. Я согласен. Тем более у меня нет выбора. Но в таком виде… Что бы ни случилось, я должен быть в прежней форме. Это крайне для меня важно.
Раскланявшись, он удалился в ванную, и мы услышали шум льющейся воды.
– М-да, – крякнул Вано. – Его последнее заявление довольно странное: Анна не была любовницей Стаса. Тогда кто же?
Я пожал плечами.
– Не думаю, что мы во всем должны доверять ему, хотя, похоже, он сегодня играет в правду. Но если не Анна, то кто же? И отец Стаса называл это имя. Не может же существовать две Анны?
– К твоему сведению, Анн вообще миллион. Но в этом случае… Кстати, что-то задерживается Толмачевский. Не утонул ли он? – мрачно предположил Вано.
И, только когда за окном послышался рев автомобиля, мы настороженно переглянулись. Седьмое чувство нам подсказывало: он не утонул! Наше седьмое чувство не ошиблось: мы бросились к окну и увидели, как темно-зеленый лимузин сорвался с места. Это была машина Толмачевского.
Ни в комнатах, ни в ванной никого не было. Только по-прежнему из крана лилась вода. Толмачевский ловко провел нас. Впрочем, обмануть таких идиотов, как мы, было несложно.
Нам ничего не оставалось, как позвонить Порфирию и выложить всю информацию. Теплилась слабенькая надежда, что, поскольку все милицейские посты будут осведомлены о данных лимузина, его где-нибудь остановят и управляющий не успеет добраться до нужного места. Но предчувствие мне подсказывало, что очередной трагедии не миновать, хотя гадать на ромашке не имело смысла.
Мы решили не прерывать расследования в ожидании чуда и, хорошенько поразмыслив, разойтись по делам. Как и условились вчера, Вано проверит список самоубийц, я – членов «КОСА», добровольно оставивших клуб. Встретиться условились в прокуратуре, в кабинете Порфирия. К этому времени многое должно проясниться.
– Ты веришь Толмачевскому? – спросил я Вано, когда мы подошли к метро.
– Моя профессия обязывает никому не верить, но интуиция подсказывает, что он настроен сказать правду. Он любил эту женщину.
– М-да… Все может быть… Меня очень тревожит, что он сел пьяный за руль. Как бы это…
– Меня тоже тревожит Толмачевский. Но не потому, что он пьян, тем более он фактически протрезвел за время нашего разговора. Да и водитель он опытный. Я боюсь, как бы этот факт не был использован против него.
– Ты хочешь сказать…
– Я пока ничего не хочу сказать, Ник, – резко перебил меня товарищ, нахмурив свои густые брови. – Но и сделать мы теперь ничего не в силах. Толмачевский несется на своем лимузине в нужное место. Главное теперь – чтобы он доехал. А если и не доехал, то только благодаря постовым, что бы ему не помешали другие лица, опасные…
Я промолчал. Я прекрасно понимал, что хочет сказать Вано. Толмачевский, конечно, может совершить убийство. Но более вероятным казалось то, что его уберут как опасного свидетеля.
На душе у меня было неспокойно. Попрощавшись, мы разошлись по адресам, одинаково моля Бога, чтобы наш поход оказался ненужным, страховочным, и веря, что все образуется и Толмачевский сумеет добраться до прокуратуры и все там рассказать. Но в глубине души каждый сомневался, что все будет так просто.
Я рассчитывал, что до обеда сумею проверить два-три адресата. Этого вполне достаточно, чтобы уловить закономерность ухода определенных лиц из «КОСА», если таковая имеется. Чтобы упростить задачу, я выбрал адреса людей, живущих недалеко друг от друга. Как правило, это были сынки и доченьки известных людей города, жившие в престижных районах.
Первым у меня в списке стоял Веня Апохалов. Я не горел желанием идти к нему в гости, поскольку мы никогда не питали друг к другу симпатии и он вряд ли встретит меня с распростертыми объятиями.
Это был абсолютно никчемный тип, при этом совершенно бездарный в отношении творчества, но с огромными претензиями на гениальность. Веня был на все сто уверен, что его имя войдет в историю, от этой уверенности ему жилось легко и славно. Он занимался всеми разновидностями искусства, а значит, не занимался ничем. Но писал пьесы, сценарии и стихи, рисовал и снимался в кино. Даже, по-моему, состоял в верхушке какого-то творческого союза. И везде его принимали как своего парня. Он не гнушался ни подлецов, ни завистников и со всеми пил на брудершафт. Его можно было повстречать на всех собраниях и во всех престижных тусовках. Никто толком бы не смог сформулировать, что он совершил такого выдающегося в жизни. Но благодаря его открытому, зачастую пьяному общению его так называемые друзья состряпали ему приличную рекламу и бесцветное, прыщавое, не запоминающееся лицо Вени до тошноты примелькалось на телевизионном экране, в результате чего все его знали и никто не задавался вопросом, кто он вообще такой.
Это был типичный гоголевский Хлестаков. Но, на мой взгляд, гораздо неприятнее. Хлестаков не претендовал на лучшее место под солнцем и не дрался за него. Веня же с помощью когтей продирался на Олимп всеми правдами и неправдами, подставляя всех и вся. Его мания гениальности вышла за нормальные пределы и переросла в болезнь.
Он выбрал довольно привычный ход – игру под сумасшедшего – и этим умел прикрывал свою никчемность. Я не знаю, что привело его в «КОСА», но только не трагедия жизни. Трагедию он прекрасно мог залить водкой или закусить анашой. Нет, в клуб, скорее всего, его завел очередной приступ гениальности: Веня смутно догадывался, что творческие личности время от времени испытывают депрессии и стрессы, и решил, что, следуя правилам игры, пришло время посетить «КОСА» и ему.
Впрочем, я шел к Вене Апохалову не для того, чтобы в очередной раз с ним сцепиться, как в былые времена, когда я сам имел несчастье крутиться в этих тусовках. Сегодня мне Веня был нужен для другого. Поэтому я спокойно нажал на кнопку звонка.
Было раннее утро, и я знал, что любого из своих бывших коллег запросто застану дома: работать с утра они не спешили, поскольку, как и подобает великим, творили исключительно по ночам. Правда, что они на самом деле делали ночью, только Господу Богу известно. Я не был Богом, поэтому решил не вдаваться в подробности.
Я оказался прав. Не прошло и часа, как дверь лениво отворилась и на пороге появился во всей своей незамысловатой красе Веня. Небритая рожа. Немытые бесцветные пакли. Мутные глаза. Я в который раз подивился: как можно убедить многих, в том числе уважаемых и по-настоящему талантливых людей, что это гений?!
Конечно, я знал, что собственное мнение в богемных кругах – вещь редкая и небезопасная. Но не настолько же, чтобы признать гением подвального типа, который даже метлой не в состоянии махать, не то что соответствовать высокому понятию духовности…
